История №3 за 06 марта 2015

Они уходят ночью или под утро. Чаще ночью. Заранее зная, что смотаются.
Некоторые не могут смириться. Они задают спросы. Кому?Никто им не отзовется. Все ответы будут в них самих.
Я сижу в обшарпанном кожаном кресле, жмурясь на свет галогеновых ламп коридора. В духе пляшут невидимые пылинки и чьи-то сны, абсолютные кошмаров.
- Ну-ка, выступай отсюда, - шикает на меня дежурная медсестра Сонечка. Она алкает видеться взрослой кошкой, однако доколе еще котенок.
И она нюнит временами в раздевалке, я видала. Ничего, обвыкнет. Они все привыкают.
Я лениво потягиваюсь и спрыгиваю на пустотел. Этот драный линолеум давненько пора поменять.
Кажется, ныне смотается тот парень, какой выбросился с балкона. Люди не умеют бросаться на лапы, у них дудки хвоста. Дурачье.
Пойду, проведаю. Пусть ему не будет боязно в пути.

- Соня, где Максим?
- Он в ординаторской. Чай выпивает.
- Операционную!Срочно!Готовьте плазму, большущая кровопотеря. Четвертая плюс.
- Бегу, Олег Николаевич.
- Соня!Почему у нас в коридоре ферментирует полосатая кошка?!
- Какая кошка?
- Тут всего что сидела кошка… Черт, вторая ночь без сна.
Коридор заполнился вдруг звуками – топотом ног, звяканьем металла, негромкими голосами. Из палат выглянул некто ходячих больных и тут же мигом шмыгнул возвратно.

- Господи боже…
- Соня, перестань. Ты мешаешь, вместо того, дабы помогать.
- Олег Николаевич, она же вся…
- Я видаю. Тампон. Соня!Не дрыхай в операционной.
- Простите, Олег Николаевич.
- Ты будто будто вчера завидела человечье тело в разрезе.
- А меня даже алкали отчислить с первого курса. За профнепригодность. Я в морге в обморок бросалась.
- Уфф… Как же он ее испластал. Как свиную тушу. Максим, что с давлением?
- В пределах нормы. А кто был нападавшим, знаменито?
- В полиции разберутся.

- Кс-кс. Иди сюда, Мурка.
Я приветливо мотаю хвостом старушке из двухместной палаты, однако проскальзываю мимо. Некогда, некогда. А у вас попросту бессонница. Попросите впоследствии Соню, она вас избавит крохотной розовой таблеточкой.

В реанимации век пахнет мышами. Не могу осмыслить, зачем. Стерильно, вымыто с хлоркой, белым-бело, однако пахнет мышами. Никогда не видала на этаже ни одной мыши. Наверно, это мыши, какие едят жизни. Грызут потихоньку человека изнутри, грызут… Когда я прихожу, они гаснут. Ждут, когда смотаюсь, дабы выйти из беспроглядных нор и взяться за свое.
Парень еще тут, я ощущаю его наличие, однако он настолько легок. Хотя люд глубоки. Сильнее, чем они себе в этом сознаются.
Я ложусь ему в ноги и вглядываюсь в туннель, откуда за ним опамятуются. Не дрожи, я с тобой.

Спустя месяц.

- Соня, я опять видал сейчас на окне у столовой кошку. Какого хрена?
- Олег Николаевич, давай какая кошка?
- Какая, какая… Полосатая, с хвостом. Вы ее запрятываете, что ли, всем меньшим персоналом?
- Олег Николаевич, я понятия не владею, о чем вы говорите.
- Я вас всех выгоню, к такой-то матери… Что вы оскаляетесь?Через полчаса обход.

Выглядываю из-за угла столовой. Кажется, хирург ретировался, можно продолжать собственный обход.
Я осведомила таковских людей по былым жизням. Громогласные, брюзгливые, однако абсолютно безобидные. Помогут, попутно обложив матом. Не все разумеют разницу между конфигурацией и содержанием. Лучше избавить с матом, чем столкнуть в запропасть, нежно при этом оскаляясь.

А вот о форме… В палате номер шесть валяется барышня, какую изнасиловали, изрезали ножом, а впоследствии кинули в лесу, недалеко от стези. Бедняга выползла к утречку на железнодорожное полотно, где ее и нашли обходчики. Врачи дивились, будто она смогла выжить. Вопреки всем законам биологии.
Я бессчетно знаю про законы биологии, а еще вяще про отсутствие этих законов там, где они не нужны.
У барышни восьмая бытие. Предпоследняя.

- Кс-кс, Кошка, - кличет меня она.
- Мрр.
- В больницах не может быть звериных, - дивится барышня. Она сидит в кресле, в далеком тупиковом коридоре у окна, в теплом байковом халате. Кутается в него, словно мерзнет.
- Мрр.
- Какая ты пушистая. Посиди со мной, Кошка.
- Мрр.

Девушка отглаживает меня по горбе, безучастно глядя в глухую стену, покрашенную в унылый васильковый колер.
- Зря я выжила, - вдруг болтает она безмятежно, словно раздумывая.
Я укладываюсь на колени, обтянутые развеселой мануфактурой в горошек, потому что надобно внимать.

- Вот я декламировала в интернете, что умирающие видают бытие, какая проносится перед буркалами в заключительные минуты. А впоследствии их затягивает в тоннель… Сияющий, будто звезда или солнце. Ты слышишь?
- Мрр.
- А я видала не свою бытие. Вернее, бессчетно не своих жизней. Сначала я вроде бы стояла по колено в ледяной бегущей воде и содержала за десницу крохотного мальчугана. А впоследствии оступилась и выпустила его руку… Он закричал и ретировался с головой под воду. А я не прыгнула за ним. Потом я видала пламенеющий город и мечущихся людей. В каком-то из домов пламенел мой батька, а я не осведомила – в каком собственно. Это было ужасно. Потом я очутилась в ватаге ярко одетых баб. Они заливались, задирая юбки, и хватали за рукава идущих мимо дядек. И я тоже… заливалась. А в одном видеокадре я насыпала в суп отрава. Кажется, я алкала убить своего мужа…

Эти картинки сменялись перед моими буркалами, словно в младенческой игрушке. У меня была таковая в малолетстве – калейдоскоп. Можно было уложить мозаику будто угодно прекрасно. Правда, в том калейдоскопе, что мне грезился, складывались всего адовы разводы. И ни одного… ни одного ясного и радостного.

На мою маковку между ушами вдруг капнуло. Я потерлась головой о безучастную десницу барышни, подталкивая ее носом, дабы она меня погладила.
Девушка шмыгнула, вытирая бегущие по мурлу слезы.
- Уж важнее быть кошкой, истина?– спрашивает она меня, оскаляясь сквозь слезы.

Правда. Будешь еще. Если повезет. А не повезет, настолько возьмешься цикл наново.
Поплачь, поплачь. Я тоже как-то нюнила. Когда умирали мои детвора на десницах. Когда меня разрывало на части снарядом. Когда сжигали на теплине, и когда убивали за злодеяние, какого я не совершала.
Сейчас человечья память мне ни к чему. Да и краткая она. У нас, кошек, куда дольше.
- Я ныне не смогу опростаться. Никогда. Интересно, если баба не замужем, она сможет взять ребятенка из младенческого дома, будто кумекаешь?
- Мрр.

Я видаю бегущую по коридору Соню. Она разыскивает свою подопечную, и она зла.
- Казанцева, вы знаете, что давненько пора на вечерние уколы?
- Простите. Тут… с кошкой вот…
Сонечка воровато оглядывается и отглаживает меня по горбе.
- Давайте мне Муську, а сами бегом в процедурную. Понятно?
Больная кивает и уходит в течении процедурного кабинета, а медсестра взимает меня на десницы, подносит к груди, чешет за ухом.
- Ах ты ж… полосатая морда. Пойдем в столовую, там ныне была творожная запеканка. Тебе бросили пару кусочков.

- Соняяяя!Опять эта кошка!Немедленно бросите ее в окно!
- Олег Николаевич, какая кошка?
- Вы измываетесь, ага?
- Нет, я вас боготворю, Олег Николаевич.

Я улепетываю по коридору в палестину столовой. У дверей старушки с бессонницей останавливаюсь, насторожив уши. Эти звуки ни с какими иными не запутать, ведь в окно палаты бережливо скребется носом запоздалая гостья - конец.
Просачиваюсь сквозь приоткрытую дверь в горницу, запрыгиваю на койка. Пожилая баба настолько хрупка и крохотна, что под филигранной шерстью одеяла абсолютно не ощущается ее тело.

- Привет, Мурка, - оскаляется она. – А у меня что-то настолько сердце щемит. Хочется больно завидеть внука… А он гриппом занедужил. Но мне дали его послушать по телефону. У меня таковая чудная невестка. И сын золотой. Приносили вчера торт, апельсины… Хочешь колбаски?

Я внимаю ледяное шуршание в окне и мурлыкаю, мурлыкаю, заглушая скрип форточки, куда протискивается костистая лапка. Ох уж эта девятая бытие.
Нет ничего аховее одиночества в таковские минуты.
Поэтому я возле.